Ю. Лексин

Около ста миллионов лет назад на Земле сменилось все живое: ландшафты, почвы, растительность, животные — ничто и никто не остался незатронутым. Пьеса жизни, шедшая с успехом на Земле миллионы лет, вдруг устарела вместе с ее действием, смыслом, декорациями, а заодно вместе с персонажами а теми прототипами, из которых они вышли.

Зарождалась новая пьеса, участниками которой потом станем и мы, homo sapiens'ы. Правда, нам еще следовало произойти Случившееся не поддается описанию, но описано уже многие сотни раз. Катастрофа все так же требует объяснения и все так же сопротивляется любому толкованию. По-видимому, дело в масштабе случившегося тогда на Земле И еще — в отдаленности. И все-таки мы все равно будем стремиться понять то величайшее из потрясений. Если экологические изменения на Земле в прошлом считать одним из возможных вариантов изменений в будущем, то интерес к атому прошлому приобретает ясный оттенок необходимости.

Палеонтологический институт АН СССР посвятил изучению этого периода -- перехода от мезозоя к кайнозою — несколько лет работы.

«Предпринята попытка,— говорит директор института академик Л. П. Татаринов, серьезного анализа процессов, происходивших в биоценозах в критическое время... В этом исследовании анализируются такие вопросы, как коаволюция цветковых растений и насекомых-опылителей, разрушение древних биоценозов в результате вторжения вновь возникших групп организмов, экспансия реликтовых форм в обедненных и полуразрушенных биоценозах, процессы перестройки и обновления этих биоценоэов...

Оказалось возможным анализировать пути преобразования биоты, не прибегая к гипотезам об [неразборчиво] воздействии абиотических факторов, имевшем катастрофический характер и одновременно вызывавшем бурную изменчивость и эволюцию выживающих организмов».

Владимир Васильевич, положим, мы плывем на Таймыр — к тому вашему первому обнажению. К вашей фотографии на стене: песчаный склон, и двое по колено в воде моют смолы... 1970 год. На самом-то деле все происходит чуть ли не сто миллионов лет назад, потому что все находки вымыты именно из того времени. Так как же родилась идея вашей первой экспедиции?

В. В. Жерихин, научный сотрудник лаборатории энтомологии, кандидат биологических наук:
— Помню, тогда благополучно закончилась одна тема, я уже совсем собирался вернуться в свою родную сферу: историческое развитие насекомых. Тут и возникла в институте эта работа — о границе мезозоя и кайнозоя Естественно, обратились и к нам в лабораторию. Впрочем, ничего по этому времени — пограничному между мезозоем и кайнозоем — у нас не было - никаких остатков насекомых. Их и сейчас-то небогато. Но и особого риска не ожидалось. В конце кончив, размах мышления всегда ограничиваются имеющимся материалом. Они и тут ограничились бы. А получилось все и интересно, и неожиданно.

Меловые смолы с фауной были известны к тому времени в Северной Америке - в основном в Канаде, отчасти в Штатах. Но в Штатах материала немного. У канадцев же очень интересная фауна. Относится она ко второй половине позднего мела - к кампанскому веку. Это не самый конец мела, а значит, и всей эпохи,

У нас же вообще материала по позднему мелу было ничтожное количество. Почти ничего. Единственный приличный материал - тысячи две остатков из туронских отложений Казахстана. Турон - второй снизу ярус верхнего мела, его первая половина, даже первая четверть. Так что к той тревожной границе находки имели отношение самое отдаленное. Значит, надо было попытаться набрать материал по более поздним меловым фаунам.

Я же в то время, кроме всего прочего, разбирал наши коллекции балтийского янтаря, а потом стал подбирать данные вообще по ископаемым смолам. Потихоньку узнавал, что существуют еще и еще смолы из них, как и балтийские. Причем в тех-то янтароподобных смолах никто никогда и ничего не искал.

Довольно случайно попалось мне в руки одно упоминание в статье (вышла она в пятидесятых годах) двух ленинградских геологов - Л. Ф. Мирошникова и Л. П. Пирожникова,- там рассказывалось об устном сообщении еще одного геолога, Ф. Г. Маркова. Он вел съемку на Таймыре и сообщал, что видел в янтарях возле поселка Хатанга остатки насекомых. Но собраны они не были.

А ведь любопытнейшая вещь! Кроме балтийского янтаря, у нас никто всерьез ничего подобного не находил. Были, правда, упоминания об украинских янтарях. Но они того же возраста, что и балтийские, - из кайнозоя. И совсем не из самого его начала. А значит, опять далеко от границы. Таймырские же янтари позднемеловые. И очень надо было их поглядеть, поискать в них фауну. Правда, надежд, что из этого что-то получится, было немного: слишком трудно по одному книжному упоминанию представить, а много ли там вообще этих смол? Да и часто ли в них встречаются насекомые? Тут больше хотелось, чем ожидалось.

Потом, правда, я нашел еще одно упоминание. Но относилось оно уже к палеогеновым, а не к меловым янтарям. И оно тоже никем не проверялось. В тридцатых годах прошлого века М. М. Геденштром с экспедицией добирался к Ново-Сибирским островам и, как писал в очерках о Сибири, между Яною и Индигиркою - поди найди, где это! - посетил озеро Дровяное (якуты называли его Тастах - Каменное), и там, кроме всего прочего, писал он, есть смола, похожая на янтарь, а в ней - насекомые. Как видите, и это упоминание надежд не прибавляло.

Есть во времени эпохи, которые предстояло изучить: мезозойская - предпоследняя, а кайнозойская - современная эры в истории Земли. Кайнозойская эра делится на палеогеновый, неогеновый и антропогеновый периоды. Мезозойская же эра имеет периоды: триасовый, юрский и меловой. Меловой период - самый верхний, как говорят геологи, или самый последний в мезозое,- подразделяется на верхний и нижний. Верхний мел насчитывает сеноманский, туронский. коньякский, сантонский, кампанский, маастрихтский и датский века, или ярусы.

Именно в этих ярусах должны были скрываться причины и начальные события катастрофы, приведшей к полной смене эпох

Перед самым же нашим отъездом открылась совсем неприятная вещь. Я списался с Федором Григорьевичем Марковым, на которого ссылались Мирошников и Пирожников, и он ответил, что представления не имеет, откуда и как упоминание о нем появилось в их статье. Сам он никаких янтарей в районе Хатанги никогда не видел.

Впрочем, смета уже была составлена. Получилось все довольно экономно: дорога да полевые, и мы втроем.

Было и еще одно соображение о янтароподобных смолах: в монографии по мезозою Хатангской впадины, вышедшей под руководством Владимира Николаевича Сакса. Так что экспедиция возникла из нескольких брошенных вскользь наблюдении внимательных людей, в сущности, из их добросовестного взгляда (несмотря на полную ошибочность одного из упоминаний).

Добросовестность - сомнительная похвала для ученого. Скорее это совершенно необходимое его качество. Однако сказать о ней по справедливости не мешает, так как добросовестность включает в себя внимание к вещам малозаметным, не прямо, а то и вовсе -- при беглом взгляде - не относящимся к непосредственному занятию. Таким образом, из нее создается запас впрок для размышлений будущим исследователям, которые могут прийти, а могут и не прийти. В данном случае было вам но одно: смолы точно находили. Как только попасть туда, где их находили? Жерихин знал: где-то на Таймыре есть устье речки Маймечи. "Но черт его знает, как туда добираться!"

Им повезло. К склону их закинул на моторке местный охотовед Володя. К тому же само место называлось обнадеживающе - Янтарная гора. По-местному Янтардах. В названии проглядывалось давнее внимание аборигенов к смоле. Еще у русских поморов смолу эту применяли как заменитель ладана. ее и называли морским ладаном. Значит, можно искать. И действительно, линз со смолой оказалось довольно много, а на третий день они уже нашли первое включение - остатки насекомого, застывшие в смоле.

Однако надо было приноровиться искать, то есть не пропустить ничего, но и не делать лишней работы: в куче песка, обугленного дерева и рассыпающейся смолы отыскать остаток насекомого размером с булавочную головку не так просто. Это ведь были не балтийские янтари (которые все видели). Чтобы образовались такие, смола должна какое-то время пролежать в лесной почве, к. тому же некислой. Здесь же захоронение происходило быстро и в песке. Стволы вместе с ветками и корнями рушились с подмытого откоса, песок вбирал их в себя, переслаивал вновь ч вновь, пряча в себе смолы, так и не успевшие превратиться в янтарь. Так что перебирать надо было всю осыпь

Вначале они и просматривали все сплошняком, поэтому и находили мало и редко, выбирая насекомых пинцетом прямо из линзы. Потом догадались мыть все, чтобы хоть песок ушел Тогда оставалась лишь обугленная древесина со смолой, и уже легче было из этих промытых остатков выбирать насекомых. Но - голь на выдумку хитра - вскоре они еще усовершенствовали свой метод, все, что оставалось после промывки, стали опускать в ведро с соленой водой. Смола - она легкая - всплывала, а уголь оставался на дне. Через сито все это сливали, уголь выбрасывали. Искать стало легче, только соли уходило много - килограммов шесть-семь в день, а ее надо было возить издалека. Отыскали на берегу давно брошенную лодку-ветку. Один борт у нее сгнил напрочь. Сделали новый, засмолили. Текла она не очень, но садиться в нее было жутковато: плоскодонная ветка и так-то вертлява, а у этой новый борт получился много тяжелее другого. Плавание на ней скорее напоминало аттракцион, в котором много смелости и отчаяния и мало пользы, а нужна была работа. Но тут выяснилось, что им здорово повезло с коллектором. Пришел он к ним случайно, со стороны, но - физик по специальности - оказался человеком с дельным туристским опытом. Посудину эту он быстро освоил и раз в неделю стал ходить на ней в Катарык за солью и хлебом.

За лето они добыли около трехсот включений. Потом поняли, что это не так уж много, но в тот год им казалось это полным триумфом.

Здешние смолы принадлежали сантонскому веку. То есть были моложе казахстанских. Сантонский ярус - средний в верхнем мелу. Выходит, где-то там рядом должна проходить та тревожная граница, за которой начиналась смена эпох. Ведь не мгновенно же случилась катастрофа - где-то в мелу таилось ее начало И надо было искать и искать.

На другой год исследователи поехали всемером. Четверо остались на Янтардахе, а трое пошли вниз по Хете, осматривая обнажения. И еще нашли смолы... Они думали, что постепенно выберут из обнажении век за веком весь меловой период и тогда он откроется для них

Но оказалось, когда впервые серьезно просмотрели все найденное по сантону, что делать это, может быть, вовсе и не надо...

Даже просто обозреть мир насекомых трудно. Количество их чудовищно. Недавно же появились новые расчеты - американца Эрвина. Он дал совсем невероятную цифру. Речь, правда, идет не о реально известных и описанных видах современных насекомых, а об их действительном разнообразии, учитывая очень малую изученность - особенно тропиков.

Получилось, что только современных видов насекомых около тридцати миллионов. На порядок больше, чем всегда считалось. Что же тогда можно сказать об изученности далекого прошлого!

Однако сказать можно. По ископаемым остаткам все же нащупывается граница, когда в мире насекомых происходили самые существенные изменения. Насекомые из балтийского янтаря, то есть кайнозойские, это уже примерно наполовину современные роды насекомых и практически на сто процентов современные семейства. А раннемеловая фауна о ней и до таймырских экспедиций были данные - очень не похожа на кайнозойскую, эта еще сильно "мезозоистая". Если говорить о семействах, то они почти наполовину состоят из потом вымерших. Значит, где-то именно здесь, в позднемеловом интервале, можно было увидеть воочию катастрофу фауны. И произошла она в течение довольно короткого времени, всего около пяти - семи миллионов лет. (Поэтому нам и не понадобился весь меловой период.) Другой вопрос: что же тогда произошло?

Если бы все шло нормальным путем и каждая группа насекомых просто в силу конкуренции вытеснялась другой, то количество групп не уменьшалось бы. В такой конкурентной эволюции побежденных не больше, чем победителей. Вот победителей может случиться и больше, так как они начинают занимать более узкие экологические ниши, и тот, кто, к примеру, прекрасно мог раньше питаться любыми растениями, был вытеснен такими, кто уже специализировался - ел листья только определенных видов растений.

Но в том-то и дело, что в те самые пять миллионов лет насекомые просто вымирали и никто не заменял их, не занимал их места. Случай в эволюции невероятный, когда "свято место" оказывалось вдруг совсем даже и не свято. Значит, мир насекомых перестал вдруг играть в свои же собственные внутренние игры - в развитие и замены. Должно было случиться нечто совершенно необычайное, чтобы отбить охоту жить у поразительно живучих организмов. Но так или иначе, а вымирание перестало компенсироваться появлением нового. Почему? Семь миллионов лет кряду сплошного вымирания - почти безнадежного! И это в той самой природе, о целесообразности которой человек напоет столько гимнов, кстати, совершенно бескорыстных. Если бы такого не случилось, никто и никогда даже не осмелился бы сказать, что подобное вообще возможно.

К тому же уникален ли этот случай? Или кризис может повториться? И что для этого повторения нужно? И много ли нужно? И как быть с гарантиями? А вообще, дает ли их природа человеку или это человек должен их дать природе? И если да, то какие?

Можно задавать вопросов сколько угодно. Но единственная возможность ответить на них - это понять: так что же произошло тогда?

На крутом склоне Янтардаха покосившиеся деревья. Это самый северный лес на Земле. Струится по осыпи песок, обнажая корни, и нет-нет, да раздается шум скользнувшего вниз дерева.

Нельзя поручиться ни за одну деталь того, что происходило здесь сто миллионов лет назад, но шум-то наверняка был этот же. И струение песка... Даже за небо нельзя поручиться: было ли оно таким же? Есть и по этому поводу сомнения. Так что оставим ненужный риск живописания. Достоверность, одна достоверность. Пусть каждый сам, в меру своих способностей, представит себе тот лес и те скользящие в палеонтологическую летопись деревья.

Сто миллионов лет спустя внизу, у склона, два человека станут вымывать остатки насекомых. По вечерам же будут думать и говорить о катастрофе:

"Может, все не так таинственно... Пришел кто-то, какая-то другая группа, все отняла у наших насекомых - еду, место, все. Просто вытеснила их".

"Помилуйте, до сих пор насекомые - самая многочисленная группа животных на суше. Они же всегда были только сами себе конкуренты, сами решали свои внутренние дела. Да и никакой такой группы, что могла бы так потеснить их, никто еще не нашел. Ее просто нет".

"Но и сами себя они вроде бы не могли так обидеть. Так смертельно, уничтожающе".

"Значит, надо искать нечто постороннее. Как, например, объясняют исчезновение динозавров? Вспышка Сверхновой звезды - вот и все".

"И ничего не проверить! Была эта вспышка или нет, пес ее знает! Вспышки, как пришельцы,- последний способ объяснения. Когда уже всем ничего другого нет".

"Ну, хорошо. Изменение климата. Почему бы нет? Менялся ведь он, и довольно часто. Да хоть в позднем кайнозое..."

"В том-то и дело! Ведь с наекомыми-то тогда ничего не случалось. А колебания климата были, пожалуй, самые сильные за всю историю Земли! Не странно ли: куда как меньшее колебание - и катастрофа, а тут большее - и ничего? Да и вообще, сравнимых с меловыми колебаний климата в истории достаточно. Во всяком случае, не одно и не два. Так что нашу катастрофу чтим не объяснить. Надо искать какое-то равное по исключительности событие. Смена растительности, например. Ведь она произошла тогда же".

"Хорошо. Тогда почему все-таки смена растительности так смертельно повлияла на насекомых? И главное - почему сама растительность-то изменилась? Или опять вспышка Сверхновой? Или климат?"

В. В. ЖЕРИХИН: - Никто в животном мире так тесно не связан с растительностью, как насекомые. Растения для них и пища, и укрытие, и место для кладки яиц. Крупные животные живут все-таки в ландшафте. Для них ничего не стоит в несколько прыжков миновать пятна самой разной растительности и найти нужное. Насекомым этого не дано. Они вынужденно чувствуют всю растительную мозаику, они совсем уж насмерть на нее посажены - со своим пятном растительности они просто созданы друг для друга, вся жизнь в нем, только в нем.

- Как картина в раме.

- Да, и могут жить только в этой раме. Мы, собственно, тоже "в раме", только она может быть у нас и иной. У них - нет В истории Земли были времена, когда ледник, двигаясь, менял целые ландшафты. Вместо мокрой тундры в арктических районах возникали голодные травянистые степи и лишь в углублениях оставались редкие болотца. То есть менялось все вокруг, а болотные или тундровые насекомые прекрасно продолжали существовать на этих маленьких пятнах. Сокращается их жизненная площадь, но они даже не чувствуют этого, не вымирают. Одного-единственного склона над речкой им вполне достаточно Они даже не заметят, что происходит с ландшафтом, им бы их травинки, их склон не трогали - и хватит! Но если по каким-то причинам начнет меняться сама структура растительности, то это они обязательно заметят. Тогда же, на границе мезозоя, случилось именно это.

Причем реакция всего живого на любые изменения прежде всего ступенчата. Скажем, мы просто измеряем температуру, а она повышается или понижается. Каждый градус совершенно равноценен предыдущему. Но если мерять это изменение, как говорится, "на своей шкуре", то ясно чувствуешь: градусы-то прибавляются, а тебе все равно холодно. И вдруг - при еще одном, крошечном повышении - организм начинает ощущать совсем иное. Словно эти только что добавившиеся градусы совсем не похожи на предыдущие. Ступень пройдена. То есть до какого-то времени изменений нет, а потом все ломается, и сразу - скачок в другое состояние. Так тогда и произошло с той растительной "рамой", она разрушилась.

- Мы ходим по кругу, Владимир Васильевич. Что же все-таки случилось? Господство голосеменных и споровых кончилось. Наступило царство цветковых - покрытосеменных. Но почему? Еще Дарвин называл это быстрое появление на Земле покрытосеменных "отвратительной тайной", даже "ненавистной", "противной". А это было сто лет назад. Хоть что-то изменилось с тех пор?

Все так же - масса гипотез. Едва возникнув, они тут же исчезают. Пожалуй, лишь одна живет долго, с 1927 года. Для гипотезы хороший срок. Это гипотеза ботаника М. И. Голенкина. Он считал, что в конце раннего мела над Землей резко изменился уровень облачности. Он даже называл покрытосеменные растения "детьми солнца" До рождения этих "детей", по его мнению. Земля была окутана сплошным облачным покровом. И действительно, в современных туманных лесах, например горных. хорошо развиваются споровые - мхи, папоротники. А покрытосеменные прекрасно устраиваются на открытых участках. Тут хвойные чувствуют себя плохо, а споровые, как правило, совсем не выживают. Так что вроде бы все логично. Изменение же облачности, естественно, чаще всего объясняют изменением климата.

Мне все это не нравится только тем, что не нравятся любые климатические гипотезы: они не объясняют, почему именно данное изменение климата, в общем-то ничем не отличающееся от других, оказывается вдруг роковым для живого. Так что у меня на этот счет своя гипотеза.

Большинство растений выстроены в такую штуку, которая именуется сукцессионной системой. Представьте: мы взяли какой-то участок земли, содрали с него все до голой скалы и так оставили. Естественно, он начал зарастать. Первыми - на голом камне - появятся лишайники. Они слегка разрушают поверхность камня и сами, отмирая, тоже дадут небольшой слой почвы. Тогда появятся какие-то травки. Причем в каждой местности известно, какие, и только они,- далеко не все может расти рядом с лишайниками и после них. Но и эти травки не могут расти слишком долго. Слой почвы накапливается, и это уже не устраивает первых поселенцев. Зато вполне устраивает других, тоже известных, - они и придут на смену. Это и есть последовательный ряд смен - сукцессии.

Совсем иной ряд выстроится при зарастании, скажем, заболоченного леса. Вот озеро начинает затягиваться с боков, заваливается осадком, торфом и закрывается совсем. Все превратилось в моховое болото. Появляются какие-то растения, затем - деревья. В наших условиях обычно сосна. Болото между тем отрывается от грунтовых вод, оно все суше. суше. На нем пойдет уже не кривая болотная сосна, а березнячок. Кончится же все тем же самым, чем кончался совсем другой ряд - шедший от голого камня. В наших условиях - дубравой. Она у нас - конечное состояние, к которому сходятся все ряды развития растительности. Это сукцессионный климакс. Все ряды ведут к нему, как дороги в Рим. И каждый предыдущий шаг предрешает последующий.

Теперь представьте: ряд почему-то прервался. Положим, уже должна расти береза, а вы не дали ей туда прорваться. изолировали участок. Что произойдет?

Оказывается, расти там некому. Постоянно - сама за собой - у нас растет одна дубрава, и лишь потому, что она - итог усреднения всех условий.

Но кроме "дисциплинированных" растений, исправно выстраивающихся в стройную систему, - ценофилов, любящих последовательность, постоянство окружения, то есть ценоз, есть растения ценофобные - боящиеся ценоза. Грубо говоря, это те, что мы привыкли называть сорняками. Их особенность в том, что они могут быть, а могут и не быть. Вырастет ли на заброшенном поле лебеда или не вырастет, судьба поля от этого не меняется. Пионеры, с которых должно начинаться зарастание, все равно придут. Ценофобы же выживают лишь потому, что, как правило, первыми успевают занять пустое место. Но вот появится настоящий "хозяин", и захватчику, как правило, не удастся с ним конкурировать. Зато у ценофобов чрезвычайно оперативные средства расселения (они все же успели пожить, хоть и без права на это по настоящему счету природы), помогающие им быстро захватывать любое освободившееся даже крошечное пятнышко. Кротовина появилась - пустой вывал земли - и они тут как тут. И будут жить, пока не придет истинный пионер и не вытеснит их. Так что способ жизни ценофобных - это перекочевывание с одного нарушенного места на другое.

Сейчас, например, при постоянной деятельности человека на земле, таких сорных группировок жутко много В нормальной же, ненарушенной природе их мало Однако они всегда есть. Естественно, места их жизни - самые динамичные участки земной поверхности, а это прежде всего речные долины: тут все время намывается голый песок, идут оползни, тут ничто не стоит. Посмотрите, где чаще всего попадается та же лебеда или сорные крестоцветные? По песчаным пляжам, по берегу моря...

Но разделение растений на ценофильные и ценофобные - вряд ли черта только нашего времени. Очень возможно, что оно существовало и в те далекие времена, и там, в совершенно иных сукцессионных рядах, были какие-то растения, которые в эти ряды не входили, но жили рядом.

Теперь смотрите... То, что жестко встроено в жесткую же сукцессионную систему, обладает очень слабой возможностью изменения. Его со всех сторон "держат" соседи. Ему и меняться-то, как правило, куда менее выгодно, чем оставаться таким, каково оно есть. Поэтому так долго и живут сообщества, Темпы эволюции - при нормальном ее ходе - очень низкие: срок существования вида насекомых миллионы лет, у растений - время сравнимое. Сообщество до последней возможности заинтересовано в этой замедленности изменений. Иначе вообще никаких стабильных сообществ не было бы. Уже одно существование более или менее сбалансированных природных сообществ говорит и о том. что реальная эволюция живого должна быть в какой-то мере управляема самим сообществом. А что это значит в реальности? Значит, что надо давить эту самую эволюцию, не пускать по возможности никого меняться. А уж если меняешься, то, будь добр, в привычном русле: скажем, еще лучше используй тот голый камень, который ты использовал до сих пор. Но не смей использовать какие-то другие субстраты! Не затрагивай других в этой отлаженной системе! Лучше используй лишь собственные функции! Вот это разрешено.

И функции действительно улучшаются. "Разделение труда" ужесточается: один растет по голым известнякам, другой -лишь по голым гранитам. Пожалуйста! Такое "нарезание" все более мелких "профессий" сообщество не запрещает. А вот изменения "просто так", необычные, запрещает. Во всяком случае, они достаточно маловероятны.

Но это все закон для "своих", для любящих сообщество. А ведь есть еше и ценофобы. Эти резвятся на свободе, их особенно держать некому. Так представим себе ситуацию, в которой они, играя в свои - вполне шальные - игры, научаются вдруг быть конкурентоспособными но отношению к пионерам наших жестких рядов. Такое, конечно, не может случаться слишком часто, но ведь за последние сто миллионов лет - со времени той самой катастрофы - и не случалось ни разу!

- Невероятно интересно, Владимир Васильевич, но это едва ли не такое же чудо, как рассеивание всей облачности, как вспышка Сверхновой, как...

- Нет, не так!

- Но событие? Где оно? Должно же что-то произойти! Жесткий ряд почему-то должен был разорваться. Иначе как "шальным" войти в него?

- А я думаю, ничего не должно происходить. Никаких вспышек! Механизм весь был готов - вот главное. Всего-то нужен был небольшой сбой численности прежних доминантов. Вот в этом случае изменение климата - пожалуйста. Но какое? Скажем, катастрофически морозная зима - только и всего. Многие гибнут, численность резко уменьшается. Правда, через некоторое время все выравнивается. Просто идет большой подрост. Так что это лишь простые колебания численности, они происходят и у растений, и у животных. Они не чудо, такое случается сплошь и рядом. Но это, если никто не сидит и не ждет. Если нет никого, кто уже готов воспользоваться этим временным сбоем.

Нет сбоя, и наш шалун ценофоб сидит себе скромно на своих тридесятых ролях. И ничего не происходит. На большей части климатических изменений как раз и не оказывается никого, кто бы мог этим воспользоваться. И ничего не случается. Но уж если он сидел и ждал...

- Тогда факты, Владимир Васильевич. Что говорит палеонтологическая летопись?

- Очень забавную вещь говорит Уже в начале раннего мела мы одновременно находим и небольшие количества пыльцы цветковых и очень редкие макроостатки - листья, цветки, ветки. Вот они, тогдашние ценофобы Буквально единичные. Но ведь захоронения листьев, цветков идут только у воды, это пыльца хорошо летает по ветру и поэтому характеризует всю площадь в целом, вместе с водоразделом. Выходит, цветковые уже в раннем мелу заняли места очень близкие к воде Иначе - при их-то низкой численности - вообще бы ничего не удалось найти.

- То есть они были уже готовы?

- Не только готовы! Они жили в самых динамичных местах - возле воды, а не наверху. Наверху еще стоял все тот же темный мезофитный лес. Цветковые в это время, скорее всего, еще только сорняки. Сидят в глуши.

Но уже к концу раннего мела все меняется. Пыльцы цветковых мы находим в это время мало. Правда, есть она все время. А вот с листьями получается странно: их тут то густо, то пусто. У воды они заняли господствующее положение, а вообще явно еще не преуспели.

Наконец, поздний мел. Цветковыеи новые хвойные уже преобладают в захоронениях. А пыльцу мезофитных - уступающих - мы еще очень долго будем находить. Так что впечатление четкое: заселение местности новой растительностью шло от самых нарушаемых, динамичных мест к менее нарушаемым, то есть все дальше от воды - и наверх.

- И они разорвали ту жесткую сукцессионную цепь.

- Мало того! В разорванном пространстве началось нечто невероятное: место надо было завоевать окончательно. а значит, из собственного же арсенала создать свой, новый сукцессионный ряд, ведь ничто, как мы уже знаем, не может расти сразу на нескольких стадиях развития ценоза подряд. Свойства же надо было отбирать быстро, в короткие сроки. Тут и начинаются бурные преобразования. Сверху и снизу никто не давит, никакого сложившегося сообщества еще и уже нет, значит, можно меняться с той скоростью, которую в принципе позволяет популяционно-генетический механизм. Это уже не та тихая конкурентная эволюция.

У тлей, например, по всем признакам новый вид в эксперименте удавалось получить всего за полсотни поколений. Выходит, для таких преобразований особого времени не требуется. И вообще, откуда у нас представление, что на эволюцию нужны огромные отрезки времени? Да оттуда, что мы, как правило, наблюдаем развитие заторможенных сообществ. Действительно, нормальная скорость эволюции низка. Но низка она не потому, что живые существа не могут быстрее меняться, а потому, что существуют внешние ограничения. Потенциальная же скорость куда как больше.

Я пытался просчитать эту скорость для насекомых. Возьмем те самые пять миллионов лет, когда все шло вразнос. Ведь пять миллионов лет - это средний возраст современного вида. В год насекомые дают в среднем два поколения Итак, десять миллионов поколений. Но если уже через десятки поколений можно получить едва ли не новый вид, то посмотрите, насколько сообщество тормозит потенциальную сложность эволюции!

Когда же цепь разорвалась и все нарушено, тормозить некому - разворачивается иная эволюция. Изменения уже только поощряются - выигрывает как раз тот, кто быстро меняется. Есть эксперимент: гусениц шелкового коконопряда - они питаются листьями дуба - пересаживали на сосну. Естественно. начинается огромная смертность Но некоторое количество гусениц все-таки выжило, и у потомков этих, выживших, в третьем-четвертом поколениях уже появляется предпочтение к новой пище Еще же через некоторое время, в поколении десятом - двенадцатом, можно уловить изменения и морфологические. Выходит, если сейчас этому коконопряду "взбредет в голову" пересаживаться с дуба на сосну, то в природе он, скорее всего, просто не выживет Есть же еще и конкуренты - они-то эту сосну едят куда успешней. Но если появляется совершенно новое растение (конкурентов нет, никто его еще не приспособился есть), то вот оно - давай меняй свой дуб, пока не поздно! Табличка уже засветилась: "Радикальные изменения разрешены!"

Конечно, будет еще и пресс хищников, и он может эту малочисленную группировку задавить. Но в той катастрофе и хищники, и паразиты тоже пострадали. Все разлетелось вдребезги: привычные места для кладки яиц, укрытия, привычные виды жертв Происходило то, про что так любят говорить последние десять - пятнадцать лет: наступил экологический кризис.

Так что если история действительно чему-нибудь учит, то, я полагаю, есть лишь единственный способ изучить экологический кризис, не доходя до него в реальности: хорошенько исследовать катастрофу мелового периода. Я не уверен, что нечто аналогичное вообще имело место когда-либо еще в истории Земли. Нынешнюю роль человека тогда сыграли цветковые растения... В действительности нам надо опасаться не того, что всю землю мы перероем, все срубим и зальем сверху асфальтом. Это еще не самое страшное.

Главное, что на этом асфальте непременно что-нибудь да вырастет и поселится. И будет оно меняться до чрез-вычайности быстро и непредсказуемо. Так быстро, что эти сроки уже для нас станут заметны. Все это начнет формироваться в течение очень небольшого числа поколений, буквально у нас на глазах. Пользоваться оно будет нашими же ресурсами, так как ничем иным пользоваться оно не в состоянии. И человеку придется конкурировать с этими вдруг возникающими существами - необычными, как бред сумасшедшего. То есть. бояться надо именно ответной эволюции, возникающей при развале сообществ.

Кстати, время после нее тоже было поучительным. Все, полетевшее вразнос всего за пять миллионов лет, приходило в порядок потом чуть ли не сорок миллионов! По человеческим масштабам (а как нам теперь на это смотреть, если мы уже есть!) - время совершенно фантастическое. У человека нет такого времени. А оно понадобилось. чтобы новые структуры стабилизировались, отработались и все вновь притерлось друг к другу.

- Владимир Васильевич, единственный вопрос: куда же смотрела та самая хваленая всеми рациональность природы? Ведь шло невероятное, жуткое уничтожение самое себя...

- Давайте разберемся, что значит эта рациональность. Начнем опять с голого места - ведь там происходят все крайности.

- Простите, Владимир Васильевич, я с умыслом спрашиваю. С нехитрым, правда. Хорошо, мы роем, валим, рубим. закатываем все в асфальт. А может, у природы все-таки есть какая-то устойчивость. Вдруг она знает, таит в себе что-то свое, что сильнее нас. и не позволит нам...

- Позволит. И еще как. Итак, голое место... Вот на нем появилась какая-то группировка живого. Она делает обстановку уже более стабильной. И будет иметь тенденцию становиться еще стабильней. Шалые изменения тут, как мы говорили, не разрешаются. Во всяком случае, не поощряются. Но ведь такой способ регуляции не абсолютен, он ста-тистичен. Ведь это та самая веревочка, которая, сколько ни вейся...

Хорошо, есть еще другой способ Если изменение уже произошло, то сообщество всегда старается направить его в существующее русло: меняйся, но в рамках того, что уже делал, то есть так, чтобы это как можно меньше было заметно всем остальным. Скажем, когда никаких летающих хищников нет, то можно, даже плохо научившись летать, все-таки прожить. Но если уже хоть некоторое время есть прилично летающие хищники, то плохому летуну просто не с чего начинать: добыча умеет убегать или прятаться от более ловких. куда уж соваться начинающему. Место занято, и незачем тут пробовать.

И все же есть маленькая вероятность. ничтожная, а есть. Вдруг удастся этот порог обойти - научиться ловить добычу совершенно необычным способом - диковинным, незнакомым добыче. И это уже возможность выжить. Так что и здесь статистичность: прорваться можно, природа позволяет, регуляции строга, но не абсолютна. Все ее механизмы, обеспечивающие тот самый хваленый порядок, статистичны. А значит, если вы достаточно долго испытываете систему, она обязательно сломается. Вопрос только во времени. в сроке. Сколь бы совершенно ни были отработаны эти механизмы бережливости, а все-таки "и на старуху бывает проруха". Хоть один раз, а не вышло уберечь - и все к чертям!

- Тогда почему же она надорвалась именно тогда и лишь единственный раз?

- Во первых, еще не совсем понятно, единственный ли. А во-вторых, если событие уникально, то, по-моему, просто бессмысленно спрашивать, почему оно случилось именно в это время? Это могло произойти в любой момент. И произошло. Есть прецедент. Для острастки ли, для изучения - кто его знает. Это человеку решать, пусть он этим и занимается.

Источник - "Знание - сила", №8, 1983 год.

Последнее обновление 09.09.2002