В результате эта книга пока что не вышла.

А так как я убежден, что это вещь, нужная читателям, — я говорю не о ее художественном качестве, тут я не судья, а о ее документальной стороне, — и вещь, написанная с партийных позиций, то я буду продолжать стремиться ее опубликовать».

Обращение Симонова, как принято было тогда говорить, «наверх» успехом не увенчалось, поддержки он не получил. Человек мужественный и стойкий, не падавший духом от неприятностей и ударов судьбы, Симонов эту историю переживал тяжело. Если в письме читателю она излагается спокойным, эпическим тоном, то от человека близкого, старого друга — бывшего редактора «Красной звезды» Д. И. Ортенберга — Симонов не скрывает мрачного настроения и горьких мыслей: «Что же касается моих колебаний, ты должен понять их,— речь в письме идет о заказанном Д. И. Ортенбергом для составлявшегося им сборника очерке о Г. К. Жукове.— Я дал тебе слово написать. Я люблю тебя и хотел бы выполнить это слово. Я люблю и уважаю Жукова и рад был бы написать о нем. Но пойми мои чувства человека, у которого лежит полтора года без движения рукопись, которую он считает лучшей из всего, что он написал. Как трудно такому человеку сидеть и писать еще одну вещь, которая, по его весьма основательным предчувствиям, ляжет и тоже будет лежать рядом с предыдущей». Кстати, предчувствия не обманули Симонова — написанные им по просьбе Д. И. Ортенберга «Заметки к биографии Г. К. Жукова» были опубликованы только в наше время, в 1987 году в «Военно-историческом журнале». А дневники напечатаны через семь с лишним лет после того, как были набраны в «Новом мире», — с серьезными потерями, с весьма существенными купюрами в комментарии. В частности, был изъят и тот текст, который теперь публикуется,— это был в «новомирской» верстке обширный комментарий к первой фразе дневника:

«Двадцать первого июня меня вызвали в Радиокомитет и предложили написать две антифашистские песни»

Когда в выступлениях и письмах речь заходила об истории, исторической науке, Симонов предварял свои соображения неизменной по смыслу оговоркой: «Я не историк, не специалист». Однако войну он изучал самым тщательным образом именно как историк — и работая в военных архивах, и штудируя военно-исторические исследования, и читая присылаемые ему в больших количествах неопубликованные мемуары, и обстоятельно беседуя с многими участниками войны — от рядовых до прославленных военачальников. О чем красноречиво свидетельствует и публикуемый текст.

К этому стоит добавить, что на основе анализа «Разных дней войны» специалист-историк делает вывод, что Симонов «...постиг методику исторического исследования и внес существенный вклад в изучение истории минувшей войны». (И. Я. Биск К. М. Симонов как автор воспоминании о Великой Отечественной воине «История СССР.., 1985, № 3, с 142) И еще одно наблюдение профессионального историка: по поводу недавно опубликованных заметок Симонова «Уроки истории и долг писателя», в основу которых был положен доклад, сделанный Константином Михайловичем к 20-летию Победы, академик А. Самсонов пишет: «Еще двадцать лет назад К. М. Симонов с присущим ему мужеством и гражданственностью выполнил эту работу, к которой сейчас, по сути, только еще приступают историки: проанализировал связь между трагическими событиями 1937—1938 годов, следствием которых был разгром и уничтожение наиболее квалифицированных военных кадров, и жестокими неудачами первых лет войны, многими нашими бессмысленными и ничем не оправданными потерями». ( А. Самсонов Главное в истории есть правда «Наука и жизнь», 1987, № 6, с 50)

Если двадцать лет назад Симонову удалось сделать то, что сегодня является еще насущной задачей наших историков, он сделал это только потому, что и тогда был убежден: подвиг, совершенный нашим народом в годы Великой Отечественной войны, во всем его величии может быть раскрыт лишь при условии, что о тех трагических годах будет рассказана правда без каких-либо умолчаний и конъюнктурных подтасовок и приписок. Был в этом убежден и по мере сил и таланта, но неукоснительно следовал этому принципу. Вот на чем основывался авторитет Симонова как военного писателя. А сколь высок он, говорит из множества возможных одно лишь высказывание на этот счет — маршала А. М. Василевского: «Очень важно для нас и то,— писал он Симонову,— что все Ваши всенародно известные и безоговорочно любимые творческие труды, касаясь почти всех важнейших событий войны, преподносятся читателю наиболее капитально, а главное — строго правдиво и обоснованно, без каких-либо попыток в угоду всяким веяниям послевоенных лет и сегодняшнего дня отойти от порою суровой правды истории, на что, к сожалению, многие из писателей и особенно нашего брата, мемуаристов, по разным причинам идут столь охотно».

Работа Симонова печатается по «новомирской» верстке, цитируемые выше письма — по копиям (А. М. Василевского — по оригиналу); все это находится в архиве К. М. Симонова, хранящемся в его семье.

...Я хочу сейчас, через двадцать пять лет, ответить себе на вопрос, с которым связано все начало моих записок: в какой мере война была неожиданностью для меня и для других моих сверстников? Для того, чтобы попробовать на это ответить, надо вернуться из 1941 года еще на несколько лет назад.

Между процессом Димитрова и 1939 годом у меня не было никаких сомнений в том, что война с фашистами непременно будет. Больше того, мыслями о неизбежности этой войны для меня лично определялось все, что я делал в те годы как начинающий литератор. Именно этой неизбежностью объяснялись для меня и многие трудности нашей жизни, и та стремительная и напряженная индустриализация страны, свидетелями и участниками которой мы были. В этой же неизбежности войны мы искали объяснения репрессиям 1937—1938 годов.

Во всяком случае, когда весной 1937 года я узнал о суде над Тухачевским, Якиром и другими нашими военачальниками, я, мальчиком, в двадцатые годы, несколько раз видевший Тухачевского, хотя и содрогнулся, но поверил, что прочитанное мною — правда, что действительно существовал какой-то военный заговор и люди, участвовавшие в нем, были связаны с Германией и хотели устроить у нас фашистский переворот. Других объяснений происшедшему у меня тогда не было.

Я не хочу сказать, что у меня не вызывало мучительных сомнений все последовавшее за этим Конечно, я, как и другие, не мог знать тогда тех сведений, которые сейчас, в 1967 году, каждый может прочесть, открыв однотомник «Краткая история Великой Отечественной войны», я не мог знать, что тогда врагами народа, если говорить только об армии, объявлены были в течение двух лет все командующие и все члены военных советов округов, все командиры корпусов, большинство командиров дивизий и бригад, половина командиров и треть комиссаров полков. Если глазам кого-нибудь из нас могла бы предстать вся эта картина в целом, то я не сомневаюсь, что наши тяжелые сомнения превратились бы в прямую уверенность, что это неправда, что этого не может быть.

Кстати сказать, размышляя об этом сейчас, я не могу понять людей, которые и теперь, перед лицом неопровержимых и опубликованных в нашей печати фактов, продолжают объяснять все тем, что Сталин был болезненно подозрителен, верил Ежову и не ведал, что творится Ведь Сталин-то знал тогда все эти цифры в полном объеме, он видел всю картину в целом и не мог, разумеется, верить, что все командующие округами, все члены военных советов, все командиры корпусов по всей стране, от Белоруссии до Приморья и от Мурманска до Закавказья, были предателями. Я не могу допустить возможности такого безумия

Разумеется, когда речь идет об аресте командиров и комиссаров дивизий, бригад и полков, это шире понятия «верхушка армии» И нет оснований полагать, что каждый из таких арестов осуществлялся с прямой санкции Сталина, но зато справедливо будет сказать, что все это было результатом страшной цепной реакции.

Ежегодные служебные аттестации, незадолго до своего ареста написанные «врагами народа» на обширный круг своих подчиненных, сплошь и рядом ставили под подозрение этих последних. Со следами этого сталкивался всякий, кому приходилось работать над личными делами того времени. И чаще всего нельзя сказать даже, по какому принципу одни погибли, другие остались служить в армии, а третьи оказались на несколько лет изъятыми из нее, вплоть до своего освобождения в 1939—1941 году, когда было реабилитировано более четверти арестованных в предыдущие годы военных. В каждом случае это зависело от того или иного сцепления обстоятельств. Но не сказать с полной определенностью о масштабах этого страшного процесса — значит не сказать об одной из важнейших причин неудач нашей армии в начале Великой Отечественной войны.

Тем не менее, несмотря на масштабы постигшей армию катастрофы 1937—1938 годов, тяжелая атмосфера недоверия все-таки с меньшей силой повлияла бы на моральные и боевые качества военных кадров к началу и в начале войны, если бы происшедшая к этому времени реабилитация более чем четверти арестованных военных сопровождалась признанием огромности совершенных ошибок Такое признание было бы воспринято хотя бы как частичная гарантия невозможности их повторения.

Но об этом не было и речи.

Я хорошо помню, с каким вздохом облегчения было воспринято исчезновение в начале тридцать девятого года с политического горизонта зловещей фигуры Ежова, и так же хорошо помню, как тогда, на первых порах, с именем его не менее зловещего преемника Берия у несведущих людей связывались даже добрые чувства Именно ему тогда зачастую приписывали освобождение многих вернувшихся на свободу людей. Как ни чудовищно выглядит это в свете всего последующего, но тогда ощущение было именно такое

А в общем, к началу войны в смысле оценки событий 1937—1938 годов в глазах многих из нас дело выглядело так были известные перегибы, исправленные товарищем Сталиным Появилось довольно много освобожденных людей, исчез без публичного объяснения причин Ежов, а в целом страна — и в частности армия — очистилась и окрепла после уничтожения «пятой колонны», которая предала и погубила бы нас во время войны, если бы она не была своевременно ликвидирована.

Сейчас особенно очевидно, насколько подобный взгляд на вещи совпадал с тем определением «ежовщины», которым просто и коротко заклеймил события тех лет народ. И сделал это не после смерти Сталина, а еще перед войной. И все-таки в те тяжелые годы именно всеобщая уверенность в том, что нам придется скоро не на жизнь, а на смерть воевать с фашистской Германией, а может быть, одновременно и с Японией, в какой-то мере отвлекала людей от более критической оценки происшедшего, толкала их на то, чтобы в напряженной обстановке в той или иной мере искать оправдание обостренной подозрительности, доходившей порой до того, что в невинных крестиках какого-нибудь текстильного орнамента находили коварно замаскированные фашистские свастики.

О моральной готовности народа вступить, если понадобится, в вооруженную борьбу с фашизмом говорили и глубокий отклик в сердцах, вызванный процессом Димитрова, и решимость молодежи в любую минуту ехать добровольцами в Испанию, и всеобщее одобрение, которое в 1938 году вызвала готов ность Советского правительства прийти на помощь Чехословакии, и такое же единодушное возмущение Мюнхеном. Во всяком случае в той рабочей и студенческой среде, в которой я жил в те годы, не помню ни одного разговора, даже с глазу на глаз, в котором кто-нибудь из моих сверстников проявил бы равнодушие к судьбам Испании или высказался в том смысле, что «наша хата с краю» и зачем нам ввязываться из-за чехов в войну с немцами.

Война справедливо рисовалась нам тогда как нечто неизбежное, хотя и вынужденное. Ее начало представлялось как нападение на нас фашистской Германии, или Японии, или обеих вместе, за этим следовал их разгром в результате наших ответных действий. История в конце концов подтвердила правильность этого предчувствия, хотя по дороге к победе нас ожидали такие страшные и неожиданные испытания, возможность которых в те годы просто напросто не при ходила нам в голову. Мы не ожидали их потому, что неверно оценивали обстановку в стране и начавшее обнаруживаться уже к 1939 году отставание и в области организации армии, и в области ее оснащения современной военной техникой. Воспитанные в глубокой любви к Красной Армии и, в конце концов, несмотря ни на что, не ошибавшиеся в своем ощущении ее потенциальной мощи, мы, конечно, и отдаленно не представляли себе меру ее неподготовленности к войне. В написанном в 1937 году эпилоге поэмы «Ледовое побоище» я, выражая свои тогдашние чувства, писал о будущей войне так:

Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,
Мы вспомним через много лет,
Что в землю врезан был краями
Жестокий гусеничный след.
Что мял хлеба сапог солдата,
Что нам навстречу шла война,
Что к западу от нас когда-то
Была фашистская страна