Во вторник, 12 октября 1350 года, в семье брата великого князя Московского Семена Ивановича — 24-летнего Ивана и его жены, княгини Александры — произошло радостное событие: появился на свет первенец, сын. Выбор имени для младенца в русских княжеских семьях всегда был делом очень ответственным. Обычно их давали два. Однако вопреки древней традиции сын князя Ивана не получил «княжеского», славянского имени. Он был наречен Дмитрием в честь широко известного на Руси святого воина Дмитрия Солунского, память которого праздновалась 26 октября (правитель области Солунь Дмитрий был казнен за веру во времена гонений на христиан. Со временем он стал почитаться в Византии как один из самых «влиятельных» святых, защитник не только жителей Солуни, но и всех христиан от притеснений со стороны «варваров»).

При всем разнообразии лиц и темпераментов каждый из русских княжеских родов XIV века имел какое-то трудноуловимое, но реальное, осознанное современниками своеобразие. Причудливая смесь хитрости и коварства с истовым благочестием стала родовой чертой потомков Даниила Московского (1276—1303).

Преступления, совершенные во имя «дела», князь Иван Данилович пытался искупить ритуальным милосердием. Из висевшей на поясе сумы («калиты») он раздавал щедрую милостыню нищим, за что и получил свое оригинальное прозвище — Иван Калита. Устроив рядом со своим дворцом Спасский монастырь, он и сам стремился уподобиться иноку: постился, строго соблюдал обряды, простаивал долгие часы в придворной молельне.

Украсив Москву россыпью новых каменных и деревянных храмов, устроив в ней достойную резиденцию для главы русской церкви, князь Иван создал и культ первого московского святого — погребенного в Успенском соборе митрополита Петра (1308—1326). Теперь Москва вполне могла претендовать и на роль религиозного центра всей Северо-Восточной Руси. Вероятно, уже при Калите московские книжники выдвинули идею об особом покровительстве их городу со стороны самой Богородицы. Прежде ее любимым городом считался Владимир-на-Клязьме. Там, в посвященном ей Успенском соборе, хранилась «чудотворная» икона Владимирской Богоматери. С упадком Владимира и переносом резиденции великого князя в Москву в 1326—1327 годах именно там для нее был построен белокаменный собор Успения Богоматери,

Духовное наследие Ивана Калиты сохранил и приумножил его сын, великий князь Семен Иванович (1340—1353). И по характеру, и по образу действий он весьма походил на отца. Властный и деспотичный, Семен по праву получил свое прозвище «Гордый». Для нас оно звучит весьма привлекательно, но по христианской морали синонимами гордости служили такие слова, как «дерзость», «наглость», «самонадеянность». «Гордость» Семена порой заводила его слишком далеко, а за самовольный третий брак, воспрещенный церковными канонами, ему грозило отлучение от церкви.

В глазах современников Семен, как и его отец, был великим грешником На это явно указывали неоднократно испепелявшие всю Москву пожары, страшные знамения в природе и, наконец, «великий мор» начала 50-х годов Жертвами неизвестной болезни — по-видимому, чумы — стали все члены семьи великого князя, за исключением его третьей жены княгини Марьи. Семен скончался 26 апреля 1353 года В своем завещании он умолял наследников исполнить его распоряжения и не враждовать друг с другом, «чтобы не престала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла» В последних словах — напоминание о значимости московского дела «собирания Руси» Спустя месяца полтора после кончины Семена умер и его младший брат, Андрей.

25 марта 1354 года на великое княжение Владимирское взошел по воле Орды последний сын Калиты — Иван, прозванный «Красным», то есть «красивым». В это время московский княжеский дом по мужской линии состоял — не считая самого Ивана — из одних лишь малолетних детей двух сыновей Андрея (Ивана и Владимира) и двух сыновей Ивана (Дмитрия и Ивана) В случае внезапной смерти Ивана московскому делу грозили тяжкие испытания Быть может, именно сознавая это, тихий и набожный Иван как правитель был очень осторожен. Своей пассивностью в политических вопросах он резко отличался от отца и старшего брата.

Почувствовав слабость правителя, московские бояре принялись люто враждовать друг с другом. Дело дошло до политических убийств и массовых отъездов боярских семей из Москвы. Словно раздавленный непосильным для него бременем власти, Иван Красный поспешил уйти из жизни Это произошло 13 ноября 1359 года.

Оставшись без отца, князь-отрок Дмитрий обрел себе иных учителей жизни Главным из них стал митрополит Алексей. Он вложил в сознание Дмитрия ту же мысль, которую два века спустя внушил юному Ивану Грозному его духовный наставник митрополит Макарий,— мысль об особом его предназначении

Но «горе тебе, земля, когда царь твой отрок». Эти слова библейского мудреца Екклезиаста, должно быть, часто вспоминали в Москве в начале 60-х годов XIV века. Ссылаясь на малолетство Дмитрия Московского, его тезка, 37-летний суздальский князь Дмитрий Константинович, в 1360 году выхлопотал в Орде ярлык на великое княжение Владимирское. 22 июня 1360 года он торжественно въехал в древнюю столицу Залесья. Московским боярам и митрополиту Алексею стоило большого труда вернуть внуку Калиты великокняжеское достоинство. Суздальско-московский спор решался то военными, то дипломатическими средствами. Его напряженность усилилась из-за отсутствия единой власти в Орде, где в конце 50-х годов XIV века началась затяжная династическая смута. Историки подсчитали, что за период с 1357 по 1381 год на престоле Золотой Орды побывало 25 ханов.

Война между двумя Дмитриями завершилась совсем как в сказке свадебным пиром. Суздальский князь почел за лучшее уступить москвичам великое княжение Владимирское и заключить с ними союз В знак вечного мира. Дмитрий Московский женился на дочери суздальского князя Евдокии. Венчание состоялось в Коломне 18 января 1366 года.

Какие уроки вынес Дмитрий Московский из этой первой в его жизни большой войны? Один из них, несомненно, заключался в том, что сила важнее права. В данном случае право — традиция престолонаследия, возраст, боевые заслуги — все было на стороне суздальского князя, а сила — на стороне москвичей.

Следует заметить, что в ту эпоху понятие «право» было очень туманным, тогда как понятие «сила» — вполне конкретным. «Право» опиралось главным образом на два взаимосвязанных и весьма уважаемых представления — «старина» и «порядок». Издавна существовал порядок, согласно которому старший по возрасту среди князей имел право быть старшим и по положению. Преимущество возраста — один из коренных устоев человеческого общежития — признавалось и в вопросах разделения власти. Другим несомненным правом каждого князя было владение тем или иным «столом», причем в принципе любой мог претендовать и на самый почетный из них — великий владимирский «стол».

Однако как в первом, так и во втором случае нужна была реальная военная сила, способная обеспечить осуществление этого права.

И Дмитрий Московский понял главное — с помощью силы он решил искоренить сам принцип общего для всех князей права — претендовать на высшую власть в Северо-восточной Руси. Свою идею он поначалу утверждал на практике, попросту не допуская во Владимир князей-соперников. Позднее возвел до правовой нормы, именуя в грамотах великое княжение «вотчиной», как безусловное, наследственное владение московских князей.

Другой урок суздальской войны. Орда не вправе распоряжаться «вотчиной» московских князей — великим княжением Владимирским. Ее власть не вечна. Орде можно повиноваться, а можно и оказывать сопротивление, отстаивая свою «правду» с оружием в руках. Уже истекло целое столетие «насилиа татарскаго». И не настал ли час для избавления? Военная мощь Москвы возросла. Ее зримым воплощением стала возведенная в Москве зимой 1367/68 года белокаменная крепость. Постройка поразила современников не только небывалым размахом работ. В ней было нечто особое, многозначительное. Ни один город Северо-Восточной Руси не имел в ту пору каменных стен. Их возведение было бы воспринято Ордой как вызов. И Москва решилась сделать этот вызов. (Пять лет спустя каменный кремль начал строить у себя в Нижнем Новгороде и князь Дмитрий Константинович. )

Князь Дмитрий Московский сделал первый сознательный шаг по пути, который со временем приведет его на Куликово поле. Именно тогда, во второй половине 60-х годов, произошел какой-то важный сдвиг в самосознании московских руководителей и в первую очередь самого внука Калиты. С чуткостью, свойственной только умному и наблюдательному врагу, этот новый взгляд москвичей на себя и окружающих отметил тверской летописец.

«Того же лета (1367 год) на Москве почали ставити город камен, надеяся на свою на великую силу, князи Русьскыи начаша приводити в свою волю, а который почал не повиноватися их воле, на тых почали посягати злобою».

Среди обстоятельств, повлиявших на формирование личности князя Дмитрия Московского в 60-е годы, следует отметить и еще одно — эпидемию «моровой язвы», чумы, выкосившую едва ли не половину всего населения Северо-восточной Руси. «Был мор великий, страшный»,— восклицает летописец, повествуя о событиях 1364 года. По-видимому, именно «черная смерть» унесла мать Дмитрия княгиню Александру и его младшего брата, Ивана. Теперь весь род Даниила сводился лишь к двум отрокам — Дмитрию Московскому и его двоюродному брату Владимиру Серпуховскому. Старший брат Владимира, Иван, умер еще в конце 50-х годов.

И на сей раз «гнев божий» — а именно так воспринимали тогда эпидемии — не коснулся Дмитрия. Несомненно, окружающие и сам он увидели в этом знак судьбы Осознавал ли Дмитрий свое призвание или действовал не раздумывая, но постепенно борьба с Ордой становится его главной заботой. Правильно понять значение этой борьбы можно, лишь ответив на коварный в своей наивности вопрос - что такое монголо-татарское иго? Во всей обширной научной литературе по этой теме на него, в сущности, нет убедительного ответа. Такое положение во многом объясняется некоторыми особенностями письменных источников XIII—XV веков. Парадоксально, но факт русские летописи как бы не знают никакого «ига». А в отношении русских средневековых писателей к Орде — Золотой ее тогда никто не называл — есть нечто загадочное, непонятное. О ней говорят как о чем-то постороннем, чуждом и малоинтересном. Орда подается летописцами как некая «черная дыра», куда время от времени исчезают и откуда потом появляются русские князья, откуда приходят и куда возвращаются грозные «рати». Но что происходит там, на месте, как выглядит Орда, как живет,— все это скрыто стеной молчания летописцев. Нет и самостоятельных литературных произведений на эту тему.

Нашим предкам нельзя отказать в любознательности и стремлении записать новые впечатления. Русскими путешественниками XIII—XV веков подробно описаны Константинополь, страны Центральной Европы и даже далекая Индия. Однако не сохранилось ни одного созданного русским человеком описания Орды. Что это — форма протеста угнетенных или равнодушие к чему-то давно знакомому, почти «своему»? На этот вопрос можно отвечать лишь гадательно. Эта странная или, лучше сказать, непознанная черта мироощущения русских людей XIII—XV веков дает некоторые основания для самых смелых предположений. В последнее время их высказывают все чаще. Одни считают, что монголо-татарское иго — это миф, созданный историками для оправдания вековой отсталости России, другие развивают идею о добрососедских отношениях между Русью и Ордой. Существует мнение, будто только с помощью татар русские сумели остановить наступление западных и северо-западных соседей — немцев, шведов и литовцев. Благодаря противодействию Орды был положен предел католической экспансии на восток.

Несомненно в этих построениях больше любви к парадоксам и неприятия «школьной» системы оценок, нежели серьезных аргументов. Однако «слабое место» современной исторической науки найдено точно - понятие «монголо-татарское иго» давно нуждается в конкретизации. В отношении к татарам, конечно, было очень много традиционного, восходящего ко временам борьбы с половцами или печенегами. Военные столкновения не исключали общения, а порой и породнения со степными соседями.

Заметим кстати все предшественники монголо-татар были для Руси исключительно «внешней опасностью». Печенеги и половцы нападали на южные окраины Руси и лишь изредка прорывались к ее жизненным центрам. Их набеги были скоротечны и, как правило, влекли за собой ответный удар русских князей. В целом они не оказали существенного влияния на социально-экономическое и политическое развитие Руси.

В отличие от других кочевников южнорусских степей монголо-татары создали собственную государственность, причем в военном отношении их государство было несравненно сильнее, чем разрозненные русские княжества. Уже одно это в корне меняло ситуацию И хотя внешне положение как будто бы и не изменилось — политическое устройство Руси осталось прежним, княжеско-боярским,— но, по существу, возникла уже совершенно иная расстановка сил. Батый и его преемники рассматривали Русь как одну из областей («улусов») своего государства. Сохранив русскую аристократию, они вменили ей в обязанность унизительную роль ордынских «служебников», сборщиков дани. С точки зрения кочевников это был наиболее рациональный способ управления страной, которая в силу своей природы не могла стать пастбищем для их табунов.

Разумеется, потомки Чингисхана, которыми руководили искушенные в заботах власти китайские и хорезмийские советники, понимали, что использование Руси в качестве неистощимого источника доходов требует большой осмотрительности. Необходимо внимательно следить за положением в стране, умело сочетать традиционные методы «кнута и пряника». Прошли десятилетия, прежде чем Орда создала эффективную систему военно-политического воздействия на положение дел в «русском улусе», разработала надежный механизм сбора налогов в свою казну.

Эта гибкая менявшаяся под влиянием обстоятельств система была страшной и вездесущей. Ее силу так или иначе ощущал на себе каждый. И порой со страниц таинственно-молчаливых летописей все же слышны стоны и вздохи. Так, например, сообщая о вокняжении Ивана Калиты, летописец добавляет

«... И бысть оттоле тишина велика на 40 лет и престаша погании воевати Русскую землю и закалати христиан, и отдохнуша и упочинуша христиане от великыя истомы и многыя тягости и от насилиа татарскаго».

В начале XIV века в отношениях между Русью и Ордой появился и еще один, принципиально новый, момент. В отличие от печенегов, половцев и самих монголов времен Чингисхана и Батыя, исповедовавших различные формы шаманизма ордынская знать XIV столетия была преимущественно мусульманской. Столица Орды Сарай во времена хана Узбека (1313—1342 годы) становится вполне мусульманским городом — со множеством мечетей и медресе, с заунывными криками мулл, сзывающих правоверных на молитву.

Как складывались отношения между ордынским исламом и русским православием? И на этот вопрос источники не дают ответа. Вся мусульманская тема словно вырвана из летописей чьей-то властной рукой. Лишь рассказывая о борьбе с Мамаем, источники — «Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича», памятники Куликовского цикла — прямо говорят о ее религиозной окраске. В силу того, что эти произведения дошли до нас в относительно поздних списках, некоторые историки считают их христианскую патетику результатом редакторской работы книжников XVI столетия. Между тем вполне естественно связывать ее с духовной атмосферой 70-х годов XIV века. Именно идея «священной войны» могла наполнить конкретным содержанием то смутное ощущение «богоизбранности», которое волновало юного князя Дмитрия Московского.

Впрочем, об этом мечтал тогда не он один. Не забудем, что Русь еще не уплатила «дань» охватившему всю Европу в XII—XIII веках лихорадочному энтузиазму крестовых походов. Но если на Западе война «за веру» имела корыстную, захватническую подоплеку, то на Руси она становилась формой борьбы за освобождение страны от чужеземного владычества.

Можно думать, что жажда подвига в борьбе с «агарянами», как называли тогда восточные, мусульманские народы, была знакома и союзникам Дмитрия — суздальско-нижегородским князьям. Их религиозный энтузиазм поддерживал знаменитый подвижник Дионисий — игумен Вознесенского Печерского монастыря в Нижнем Новгороде.

Однако прежде чем начинать борьбу с Ордой Москва и Нижний Новгород должны были обезопасить себя от удара в спину, приведя к покорности сильнейших русских князей. Это оказалось далеко не простым делом. Попытка москвичей расправиться с молодым и энергичным тверским князем Михаилом Александровичем, заманив его на переговоры, окончилась неудачей. Разъяренный Михаил призвал на помощь литовского великого князя Ольгерда (1345—1377) — своего зятя. Тяжелая война с Литвой завершилась лишь в 1372 году. Но и после заключения московско-литовского мирного договора Михаил Тверской продолжал борьбу. Лишь в сентябре 1375 года, осажденный в своей столице объединенными силами всех князей Северо-Восточной Руси, он признал себя побежденным и поклялся впредь не выступать против Дмитрия Московского. Еще раньше, в 1371 году, москвичи нанесли крупное поражение другому воинственному князю — Олегу Ивановичу Рязанскому. Таким образом были созданы, наконец, благоприятные условия для обращения всех боевых сил Северо-восточной Руси на юго-восток.

Московско-нижегородский союз вызвал беспокойство фактического правителя Орды могущественного темника Мамая. Желая разрушить союз, он организовал в 1374—1377 годах несколько опустошительных набегов на нижегородские земли. В результате князь Дмитрий Константинович отказался от активной борьбы с «погаными». Так же поступил и Олег Рязанский, владения которого Мамай опустошил осенью 1378 года. Набег Мамая — «возмездие» рязанские воины участвовали в битве на реке Воже 11 августа 1378 года на стороне москвичей. Возглавляемые Дмитрием Московским полки нанесли поражение вторгшемуся в рязанские пределы ордынскому «царевичу» Бегичу.

Радость победы на Воже была омрачена тревогой Дмитрий понимал, что теперь неизбежно решающее сражение.

Борьба со степным чудовищем достигла наивысшего напряжения летом 1380 года. В июле стало известно, что Мамай во главе огромного войска двинулся на Москву. По пути он предполагал соединиться с наследником Ольгерда великим князем Литовским Ягайло. Для внука Калиты настало время испытаний.

Когда князь Дмитрий в середине августа, перед самым выступлением навстречу Мамаю, собрал войска и произвел подсчет своих сил,— ему, вероятно, стало не по себе. От участия в походе уклонились сильнейшие русские князья — Михаил Тверской, Дмитрий Нижегородский, Олег Рязанский. Не прислали своих полков Новгород и Смоленск. Судьба войны — а вместе с ней и судьба самого князя — теперь зависела главным образом от численности и стойкости народного ополчения, созванного для борьбы с Мамаем.

Было бы неверным думать, что горожане — ив первую очередь москвичи — единодушно поддерживали политику Дмитрия в отношении Орды.

Москвичи имели свежие примеры пагубных последствий княжеских «игр» с драконом. В 1377 году татары разгромили Нижний Новгород, в 1378-м — рязанские города. Теперь наступил час расплаты и для московской земли. Финалом антиордынской политики князя Дмитрия впоследствии стал погром Москвы Тохтамышем в 1382 году.

Князь знал о недовольстве москвичей, понимал его причины. Но стрела была пущена, и никто уже не мог остановить ее полет. Мамай медленно, но неотвратимо приближался к границам Руси, отвергая все дары и предложения о переговорах. И только многотысячное народное ополчение могло стать той силой, которая остановит нашествие «поганых».

Созывая ополченцев, «небывальцев», Дмитрий знал — ему нечего обещать им, кроме верной смерти. О принуждении не могло быть и речи - даже если бы ему удалось силой собрать ополчение и погнать его навстречу Мамаю — ратники попросту разбежались бы с дороги, растаяли в лесах, ушли в иные земли.

Кроме конфликта с Мамаем, который многие москвичи, вероятно, расценивали как губительную прихоть князя, горожане могли припомнить Дмитрию и другие «обиды». Он никогда не жалел их карманов, утеснил их старинную вольность, отнял у москвичей их заступника и ходатая — тысяцкого. Потомок Владимира Святого, он смотрел на этих плотников и кузнецов, кожевников и гончаров с высоты своего боевого седла, из-за спин злобных, как цепные псы, телохранителей.

Городской люд жил совсем иной, непонятной и чуждой для него жизнью. Впрочем, и сам князь был для посадских людей далекой, малоинтересной, хотя и необходимой для общего порядка жизни фигурой. Еще дальше он был от своих «сирот» — крестьян.

И вот теперь князь должен был просить их помощи, их крови.

Но как докричаться до них? Как заставить поверить в благородство своих целей, в то, что в случае неудачи он не предаст их, не бросит на произвол судьбы, огрев нагайкой своего быстроногого коня? И Дмитрий нашел единственно правильное решение. Кто-то, чье слово для простонародья значит больше, чем его собственное, «княжеское» слово, должен был поручиться за него перед Русью, породнить его с могучей силой земли.

Народ всецело доверял одному только Сергию Радонежскому — знаменитому подвижнику, игумену и основателю Троицкого монастыря, расположенного в 65 верстах к северо-востоку от Москвы. Своим милосердием, мудростью и бескорыстием Сергий снискал всеобщую любовь и уважение. К нему и отправился князь Дмитрий с небольшой свитой 17 августа 1380 года.

Дмитрий был до конца откровенен с Сергием и высказал ему свое заветное желание получить какие-то зримые для всех свидетельства «небесного благословения». В той обстановке они могли стоить нескольких полков.

Радонежский-игумен по многим вопросам расходился с Дмитрием. Порой он открыто осуждал действия князя. Но теперь не время было вспоминать обиды и высказывать упреки — речь шла о судьбе Отечества. Сергий благословил Дмитрия на войну с Мамаем и дал ему необычное, но в высшей степени наглядное свидетельство своего благословения двух монахов, Александра Пересвета и Андрея Осляблю. Их хорошо знали в Москве, до пострижения оба были славными воеводами в дружине Дмитрия.

Посылая своих иноков на войну, быть может, на смерть, Сергий совершал тяжкое преступление перед церковными законами. Во имя общего блага он рисковал собственным «спасением души». Князь понимал, что это решение Сергия было высшим проявлением самопожертвования во имя ближнего. Три недели спустя, на Куликовом поле, Дмитрий доказал, что и он способен подняться на высоту жертвенного подвига. Его блестящее в военном отношении решение — стать самому в ряды обреченных на гибель воинов Сторожевского полка — в нравственном отношении было достойным ответом на духовный вызов Сергия

Когда бояре принялись уговаривать Дмитрия поберечь себя и не ездить «напереди битися», он спокойно, почти весело возразил:

«Да како аз възглаголю братиа моа, потягнем вси вкупе с единого, а сам лице свое почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти, но хощу кояко же словом, такоже и делом напереди всех и перед всеми главу свою положити за свою братию и за вся Христианы Да и прочий то видевшие приимут с усърдием дръзновение... »

Рассказ о поездке Дмитрия перед битвой в Троицкий монастырь и о миссии Пересвета и Ослябли в полном виде содержится в «Сказании о Мамаевом побоище», древнейшие списки которого датируются первой половиной XVI века. Куликовская битва стала «звездным часом» Дмитрия Московского. В ней он проявил себя не только как великий полководец, но и как человек яркого личного мужества. Пройдет время, и за эту победу он получит от потомков свое громкое имя — Донской.

Но миг славы быстротечен «Дела человеческие не долго остаются в одном положении», — говорил Василий Кесарийский. И если в 70-е годы Дмитрий шел от победы к победе, то в 80-е его ожидали лишь неудачи, унижения, разочарования. В 1382 году князь пережил гибель своей столицы в огне Тохтамышева нашествия, в 1383 году он отправил по требованию хана своего старшего сына, Василия, заложником в Орду, в 1385 году Дмитрий узнал о вероломстве Ягайло, заключившего Кревскую унию вопреки своим обещаниям вступить в брак с дочерью Дмитрия Московского, тогда же князь пережил позор неудачной войны с Олегом Рязанским.

Впрочем, постепенно все утраченное стало возвращаться к Дмитрию. Бежал из ордынского плена и вернулся к отцу сын Василий, подросли новые воины, пополнившие княжескую дружину, поднялась из пепла Москва, смирился мятежный Новгород. Ненавистный «царь» Тохтамыш начал терпеть неудачи в войне с грозным среднеазиатским владыкой Тимуром, и можно было надеяться на его скорое падение.

Поздней весной 1389 года Дмитрий тяжело заболел и после нескольких дней мучений скончался в ночь с 18 на 19 мая.

Пытаясь понять личность Дмитрия Московского, всякий раз хочется воскликнуть вместе с голландским историком И. Хейзингой «Не так-то просто выявить сущность натур, принадлежавших столь далекому веку».

Несомненными особенностями характера Дмитрия была пылкая отвага в сочетании с унаследованной от предков несокрушимой настойчивостью. Среди не знавших жалости воителей своего жестокого века он был едва ли не самым милосердным. Впрочем, подобно отцу и деду, Дмитрий был скорее человеком мира, нежели войны. Звон мечей и зрелище залитого кровью поля битвы не доставляли ему особого удовольствия. Примечательно, что сам он лишь изредка, в наиболее важных случаях — главным образом когда речь шла о борьбе с Ордой,— отправлялся в поход. В «домашних» конфликтах он, как правило, ограничивался посылкой кого-либо из своих воевод.

Возможно, какой-нибудь дотошный книжник после кончины Дмитрия произвел нехитрый, но красноречивый подсчет - его прапрадед, Александр Невский, жил 43 года, прадед Даниил — также 43, дед, Иван Калита, немногим более (год его рождения неизвестен, но не ранее 1282 года), отец, Иван Красный, — 33 года. Сам Дмитрий прожил 39 лет.

Остро ощущая быстротечность времени и словно предчувствуя свою раннюю кончину, Дмитрий спешил жить. Это проявлялось не только в его постоянном стремлении к действию. Если верить «Слову о житии великого князя Дмитрия Ивановича» — а это произведение, как показывают последние исследования, написано вскоре после кончины князя и, стало быть, не могло слишком далеко отступать от истины, — внук Ивана Калиты любил роскошь, пиры, веселье. Впрочем, на дне его жизнелюбия таилась грусть. Известно, что на одной из своих личных печатей он приказал вырезать горький афоризм в духе Екклезиаста «Все ся минет!» — «Все проходит!»

Отец восьми сыновей и четырех дочерей, Дмитрий был счастлив в своей семейной жизни. Княгиня Евдокия была ему хорошей женой, а овдовев, стала верной хранительницей его заветов. Судя по тому вниманию, которое уделяет ей автор «Слова», можно думать, что именно она и была заказчицей этого блестящего панегирика — своего рода литературного памятника куликовскому герою.

Трудно сказать о Дмитрии лучше, чем это удалось автору «Слова».

Князь «аки кормчий крепок противу ветром волны минуя тако смотряше своего царствия И умножися слава имени его, яко и святого Володимера, и въскипе земля Рускаа в лета княжениа его»

Николай БОРИСОВ, кандидат исторических наук.

Источник - "Родина", №5 1989

Последнее обновление 23.05.2003 год